Андрей Смирнов: «Через 5 лет российское кино исчезнет»

– Сегодня вы ходили в старый драмтеатр, реконструкция которого подходит к концу. Как впечатления?
– За последние 20 лет я был в Воронеже раз 5-6. И каждый раз ходил в эти руины, видел, что там все сгнило. А сейчас это просто шикарное здание! Юрий Купер – один из лучших русских художников, живой классик, изумительный живописец, прекрасный дизайнер. Уже видно, каким будет фойе – как в лучших театрах Европы. Поэтому, я с нетерпением жду, когда закончится ремонт, и меня пригласят на спектакль.
– Как вы познакомились с Владимиром Самошкиным?
– Еще при Советской власти он написал книгу об Антоновском восстании. Она была опубликована в журнале «Простор» и больше нигде. А я, когда погружался в тему, перечитал всю литературу по этому вопросу и поехал в Борисоглебск знакомиться с Самошкиным. Мы работали очень тесно. Он был первым, кто прочитал сценарий. В фильме есть даже некоторые вещи подсказанные Самошкиным. В частности, это он указал мне на то, что тамбовские партизаны в качестве своего гимна пели «Трансвааль, Трансвааль, страна моя…». Он же показал документы о расстреле за картошку меньше куриного яйца. Так что его вклад в эту картину существенен.
– В фильме чрезвычайно интересный язык. Откуда он?
– «Чаво» и «табе» говорят на юге Калужской губернии и далее по карте вниз примерно до северной части Воронежской области. Сейчас телевизор сравнял нас и молодежь изъясняется примерно везде одинаково. Но бабки говорят так на юге Рязанской и в Орловской губерний, в нынешней Липецкой области, частично в Тамбовской и Пензенской. Так что это не я придумал. Этот язык зафиксирован у Бунина (его деревенские герои) и в какой-то мере у Лескова (в более старом варианте).
– Сколько времени вы работали над картиной?
– Естественно съемка более трудоемкая, чем монтаж и озвучание. Замысел родился в декабре 1987 года, когда реально замаячила отмена цензуры. Тогда я подумал, что можно попытаться взяться за эту тему. Сценарий был готов в 2004 году. Три года ушло на поиски финансирования. В октябре 2007-го мы начали подготовку, летом 2008-го – стали снимать. Но погода испортилась, в августе пошли дожди, актеры разбежались. Потом снимали зимой 2009-го – в Тамбове и Питере. Летом 2009-го мы завершили съемки. Потом еще полтора года ушли на монтаж, озвучание и перезапись.
– То есть от зарождения идеи до ее практического воплощения прошло более 20 лет?
– Ну, я не только этим занимался – ставил спектакли в театре, снимался как актер, преподавал, писал пьесы… Как городской человек, пытался изучить деревню, историю гражданской войны. С бабками говорил. Так и прошло очень много времени.
– В сельской местности, наверное, пришлось пожить…
– Я три года торчал в тамбовский деревне. Господин Ленин утверждал, что октябрьский переворот уберет власть помещиков и аристократов. Это ложь. Никто не пострадал так, как два сословия: крестьянство и духовенство, те люди, на которых держалась Россия. Да великую культуру создавали дворяне, но на почве оригинальной российской ментальности, которая организовалась не из царской власти, а из крестьянского образа жизни и православного воспитания. Я видел деревни абсолютно вымирающие, где всего по пять старух живет. Крестьянский образ жизни, культура, обряды, все это погибло. А что вырастет из новой России, кто знает?
– Местные жители помогали вам в работе? Подкармливали?
– А как же! Эти бабки замечательно играют! Помните сцену расстрела? Это бабки, которых мы привезли из села Кривополянье (Тамбовская область). Конечно, мы подружились. Каждый раз как мы приезжали снимать какой-нибудь блок, ко мне обязательно подходила какая-нибудь со словами: «Сергеич, вчера гнала!» и подавала бутылку отличного самогона.
– Сложностей много было?
– Ремесло кинорежиссера, особенно во время съемок, – это улаживание сложностей – как открыл глаза и до тех пор пока их не закроешь. Крестьяне, как сатана: обязательно кто-нибудь или в камеру глянет, или улыбнется в неподходящий момент. Приходилось их отлавливать, выгонять. Как и на любой съемке с массовкой. Но, конечно, эти люди многое добавили в нашу картину. В частности, финальная сцена – расстрел заложников. Эти бабы, которых несет то туда, то сюда, которые поют пасхальный тропарь – они считали, что фильм про них. Мы выбрали для картины храм в селе Кривополянье, он подходил по эпохе (построен в конце XIX века и реставрирован в самом начале XX) и был живописно расположен на холме – что нас, киношников, особенно устраивало. На второй день съемок сцены расстрела, наша приятельница баба Маня, которая в картине даже поет в одном эпизоде, привела свою тетку бабу Катю, которой было 92 года, но голова у нее по-прежнему ясная. Она полчаса стояла, смотрела на кинопроцесс, потом толкнула меня локтем и говорит: «Сергеич, вот там, где этот бородатый стоит, как раз мой папаня стоял. Мне 4 годика было, когда его тут шлепнули». У этих людей в каждом месте угадывалось что-то свое, родное. Тяжело, лето, солнце, мы начинаем рано утром, а заканчиваем, когда уже солнце садится: 12 часов на ногах! Про это тоже есть кино, кстати, говоря. Ирина Бессарабова, замечательный документалист, сняла «Под говор пьяных мужичков» – интервью с этими бабками. Мужички там действительно выпившие, а бабки вполне трезвые.
– Как долго пришлось выстраивать образ главной героини?
– Трудно сказать, как он сложился. Прототипов нет. Но есть влияние. Я познакомился с историей, со статистикой. Есть два писателя, которым я в этой теме абсолютно доверяю. Это чеховские деревенские рассказы 90-х годов – «В овраге», «Мужики», «Новая дача». Там истории пострашнее, чем у меня. Сейчас всякие «патриоты» пишут про мой фильм, что мол, Россия так никогда не жила, что это поклеп на русский народ. Один дурак даже написал, что я «спустил Россию в унитаз». А другой, что «Смирнов со злорадным наслаждением рисует портрет народа-урода». Пусть они почитают Чехова. Есть еще бунинские рассказы, в которых четко зафиксировано состояние деревни после первой русской революции. Замысел складывался долго, до тех пор, пока я не понял, что в центре должна быть женщина, а не мужики. За 74 года советской власти были написаны тысячи томов. Но нет ни одной вещи, ни одного рассказа, ни одного романа, кроме «Тихого Дона», где было бы показано что такое революция и гражданская война для простой крестьянской семьи. Почему баба? Потому что мужики могут воевать, быть за одну партию или за другую. И все ложится на женские плечи и детей кормить, и за скотиной ухаживать. Образ как сложился, так сложился. Хотя там есть отзвуки Лескова, которого я очень люблю и знаю каждую его строчку. У него есть замечательный рассказ «Житие одной бабы». Поэтому те, кто знает Лескова, это услышат. Не то же самое, но близко. Потом есть Липочка – почти святая героиня рассказа «В овраге» у Чехова. Хотя сюжет мой оригинальный.
– Расскажите об актрисе Дарье Екамасовой, сыгравшей Варвару…
– Это московская актриса, которая снималась в фильмах у Андрея Прошкина и Бориса Хлебникова. Это ее первая главная роль. Выбирал я как обычно – тщательные долгие пробы. Практически все девочки ее возраста с более–менее крестьянским типажом, пробовались на эту роль. Но утвердили ее.
– В вашем фильме снимались Юрий Шевчук и Максим Аверин. Как вам с ними работалось?
– Если артист хороший, он нормально встроится в ткань фильма. Хотя об этом пусть рассуждают критики. Мне кажется, что Аверин совсем другой, чем в «Глухаре». Шевчук четко делал то, что должен был делать. Он не только поет, но и несет собой образ крестьянского вожака – очень талантливый человек, яркая личность. Актеру важно что-то из себя представлять, потому что камера видит не так как глаз. Есть какая-то таинственная мистическая особенность у пленки, которую чувствуют кинематографисты.
– В титрах фигурируют фамилии некоторых олигархов. Они спонсировали вашу картину?
– Указано 4 главных инвестора, кроме государственных, это Роман Абрамович, Виктор Вексельберг, Альфред Кох и Владислав Сурков. Первым был Сурков, который прочел сценарий и помог найти благотворительный фонд, выделивший нам деньги. Потом появился Кох, который стал мотором картины и принимал в ней самое живое участие. Это он убедил двух своих товарищей Абрамовича и Вексельберга помочь нашему фильму. С гордостью могу сказать, что все спонсоры видели картину, и ни один не спросил: «Куда ты дел мои деньги?»
– Как вы думаете, отечественный кинематограф все еще в упадке или на пути возрождения?
– В кино нет цензуры – это большой плюс. Я сделал картину, которую первый раз в моей жизни не касалась рука цензора. В то же время положение в российском кино абсолютно катастрофическое. Организовался хаотический рынок, в котором исчез отечественный кинематограф. Сегодня прорваться на экран ему практически невозможно. Моя картина стоила 6,5 миллионов долларов. У нас огромная страна, дайте мне 200 кинотеатров на месяц, и я не только отобью эти деньги, но и заработаю. Но об этом не может быть и речи. Фильм будет идти только в небольших залах и хорошо, если продержится 3-4 уикенда. Таких картин большинство. В кино сегодня несколько групп (владельцы кинотеатров, дистрибьюторы, прокатчики), которые считают, что интересы их противоположны. Они толкаются, дерутся друг с другом фактически за копейки. Прокатчикам вообще не интересно отечественное кино. Весь интерес продюсеров – заполучить государственные деньги и по возможности дешево снять картину, чтобы положить большую их часть в свой карман. Есть еще те, кто делает фильмы. Я убежден, что если все эти люди не сядут за стол переговоров и не договорятся о том, какие меры защиты отечественного кино необходимы, а также не предложат это власти, российское кино исчезнет через пять лет. Ну, или в течение 10 лет точно.